Родителям, которые когда-то учились на пятерки, трудно представить себе ребенка, которому не под силу выучить таблицу умножения. Но такие дети бывают, и не всегда у них стоят серьезные диагнозы. Что может происходить в голове у ребенка, который не усваивает школьную программу, рассказывает психолог Екатерина Мурашова.

— Мурашова, сядешь с Тарасовым! — распорядилась учительница математики где-то ближе к концу седьмого класса.

— А это почему?! — по-подростковому ощерилась я. Спорить и препираться с учителем нам было не положено. Но вопросы задавать системой разрешалось и даже официально поощрялось («на местах» — по большей части лицемерно, разумеется): обязательно спрашивайте, если вам что-то непонятно.

— А вот потому! — ответила учительница. — Иди и садись.

Даже самые бойкие из нас на открытые протесты решались крайне редко. Действовали методом тихого, но упорного саботажа. Каждый раз, приходя на урок, учительница математики видела меня на прежнем месте — у окна, рядом с моей подружкой Светкой.

— Мурашова, пересядь! — приглушенно рычала она.

Я подчеркнуто медленно собирала вещи в портфель и так же медленно, нога за ногу, плелась к последней парте, колонка у стены, где в одиночестве, опустив голову, сидел Сережа Тарасов.

Зачем Мурашову посадили с Тарасовым

Лично против Сережи я ничего не имела. Он был крупным, рыхлым, тихим двоечником и никогда не только не делал мне ничего плохого, но даже, кажется, ни разу со мной и не разговаривал. Появился он у нас то ли в четвертом, то ли в пятом классе, оставшись на второй год.

Общался он… «А с кем он, собственно, общался?» — задумалась я, в очередной раз оказавшись рядом с Сережей и исподтишка разглядывая его крупные, уже почти мужские руки с обведенными траурной каймой ногтями.

Подумав, я не вспомнила (Сережа всегда находился вне сферы моего внимания), а скорее решила, что он, наверное, общается с еще двумя такими же безнадежными и тихими двоечниками (у нас еще были идейные двоечники-хулиганы, а это совсем другое дело!): Кириллом (которому уже исполнилось чуть ли не шестнадцать) и Игорем. С кем же еще?

После звонка, когда мы всей гурьбой ринулись в коридор, учительница раздраженно приказала: «Мурашова, останься!».

«Будет мораль читать и угрожать, — подумала я. — Пропала перемена».

— Мурашова, я могу поговорить с тобой как со взрослым человеком? — спросила учительница. Это был с ее стороны беспроигрышный ход.

— Да, конечно, Марья Петровна, — ответила я.

— Мне, всей школе нужно, чтобы ты сидела с Тарасовым и помогала ему. Он совершенно ничего не понимает в математике и других предметах и никогда уже, по всей видимости, не поймет. Но нам нужно, чтобы он выпустился из школы с аттестатом за восьмой класс…

— Короче, школе нужно от него поскорее избавиться, а за справку вас в роно не похвалят? — подростки часто понимают взрослость как открытый цинизм.

Марья Петровна тяжело вздохнула и окоротила себя.

— Тарасов и так старше тебя и твоих одноклассников, его пребывание в нашей школе лишено смысла, переводить его в другую, специальную школу уже поздно, чем раньше он окажется в жизни, тем больше у него будет шансов найти себе в ней хоть какое-то место… На экзаменах ему помогут, но нужно, чтобы он эту помощь смог понять и правильно использовать…

— Все так плохо? — удивилась я.

— Ты умная, хотя и неприятная девочка, — признала математичка. — Смотри сама.

Исследовательские задачи привлекали меня с раннего детства, а эмпатия была откровенно снижена. Я собиралась стать ученым и открывать тайны природы.

— Да, — сказала я. — Я попробую посмотреть.

А ты читать умеешь?

Через два дня я выяснила, что Сережа не знает таблицы умножения. Это не показалось мне особой проблемой. Я принесла в школу свой старый железный пенал, на обратной стороне которого эта таблица была напечатана, и велела Сереже смотреть по пеналу. Еще неделя ушла у меня на открытие того, что Сережа не понимает саму суть действия умножения. В этот момент мы проходили, кажется, разложение квадратных трехчленов.

Я велела Сереже списывать всё с меня, а сама продолжала наблюдать. Еще через неделю, ковыряя ногтем краску на парте, глядя в сторону и тщательно стараясь не вкладывать в свой вопрос вообще никаких эмоций, я спросила:

— Сережа, а ты читать-то умеешь?

— Умею, конечно, ты чего! — горячо воскликнул Сережа. — В учебниках — там не понимаю, конечно, ни бельмеса, но вообще умею! Я даже журналы могу! Вот Кирилл…

— Что Кирилл?

— Кирилл — он почти читать не может, буквы знает и если простые слова, вроде мама-папа, а если сложные, то уже всё, только если догадается…

Я посидела молча, укладывая в голове новую информацию. Пейзаж вырисовывался поистине безумный.

— Послушай, Сережа, а вот ты на уроках-то, когда Марья Петровна говорит, хоть что-нибудь понимаешь?

— Да что ты! Конечно нет! — Сережа махнул рукой. — Вообще ничего не понимаю. Ну вот как будто мотор работает, и всё.

— И давно так? — я сама услышала дрожь в своем голосе.

— Да всегда так было… Ну, класса с третьего точно.

— И ты вот так ходишь в школу каждый день восемь лет, сидишь шесть уроков за партой, и… и… шум моторов?! Как же ты это выдерживаешь?!

— Да не журись ты! — добродушно усмехнулся Сережа. — Я приспособился уже давно. Сижу, думаю о чем-то, вспоминаю, как с отцом на рыбалку ходили, когда я маленький был…

— А где сейчас твой отец?

— Умер, когда мне десять лет было. Выпил дрянь какую-то и траванулся.

Это был уже запредельный для нас тогдашних уровень откровенности. Я испугалась и быстро вернула разговор к школьным делам.

— И что же, ни одного учителя не понимаешь?

— Ну почему? На труде всё понимаю и делать могу. На рисовании или физкультуре — что ж там не понять? Только я это не люблю. А вот еще… помнишь, в пятом классе у нас училка по ботанике была? Недолго? Вот что она говорила, я все понимал, даже сам удивлялся.

Я уронила голову на руки, сложенные на парте, и долго так сидела. Потом взглянула на своего соседа:

— Ну что ж, Сережа, давай, по крайней мере, попробуем…

Как будто в голове работает мотор

В тот день моя картина мира значительно изменилась. И именно эти изменения я актуализировала сорок лет спустя, когда ко мне на прием привели четвероклассника Сережу и он сказал:

— Учительница на уроке что-то говорит — бу-бу-бу! — а я вроде и слышу, но совсем-совсем не понимаю… Как будто в голове мотор…

Рассказала родителям про Сережу Тарасова. Про десятки, сотни, тысячи детей, которые все эти годы и вот прямо сейчас, вот так, ничего практически не понимая, годами сидят в самых разных школах — от престижных гимназий до самых простеньких. Про американского мальчика, который, не умея читать, умудрился закончить колледж, стать учителем английского языка и 17 лет проработать в школе (потом он читать все-таки выучился и написал книгу о кошмарах своего безграмотного детства и взросления).

Родители и сам Сережа глядели на меня круглыми глазами. Кажется, они никогда не рассматривали свою проблему с популяционной стороны.

— И что же, — осторожно спросила мать, — все вот эти дети… Они что же, по сути, больные? С нарушениями? Это врожденное? Ну вот я читала же про все это: дислексия, дисграфия, дискалькулия… Одни говорят, это лечится, надо лекарства пить и всякие процедуры для мозгов; другие говорят, заниматься много, а мы и так только и делаем, что занимаемся, он уже волосы начал себе выдирать и на той неделе сказал: зачем я вообще родился!

А третьи — приходите в нашу удивительную школу, и за ваши большие деньги мы обеспечим вашему ребенку индивидуальный подход. У нас знакомые с похожей проблемой пошли в такую: работают только на эту школу, а толку чуть, там класс четыре человека, и после каждого урока — игровая пауза на полчаса, и кормят пять раз, и просто ничего не требуют, что сделал — то и хорошо, это такой гуманистический способ обучения.

А четвертые говорят: вот они такие, и ничего не поможет. Тогда, может, просто отстать от него? Вот ваши же эти Кирилл с Сережей как-то сами приспособились? И тот американский мальчик?

Что делать?

— Я не знаю, — честно сказала я. — Мне кажется, тут нет и не может быть универсального рецепта. Медицинские проблемы типа органического поражения головного мозга, разумеется, нужно искать и исключать. Если интеллект нормальный, надо смотреть дальше.

Иногда дело просто в методике. Когда в российских церковно-приходских школах было буквенное обучение: аз-буки-веди, читать по этой методике научались только шесть детей из десяти. Когда появилось звуковое обучение, ситуация с обучением грамоте рывком скакнула вперед. Сейчас есть дети, которые вообще не могут учиться, например, по методике Петерсон. Меняем методику — обучаются если не прекрасно, то вполне удовлетворительно.

Иногда — просто перехлест родительских амбиций: запихали ребенка-гуманитария в матшколу, прошло два года, и у него образовался полный завал по основному кусту предметов, он фигурально закрыл голову руками и даже не пытается уже ничего делать. Если его не плющить в блинчик, быстро забрать из этой школы и честно объяснить (ребенку и самим себе), что произошло, то, скорее всего, всё выправится.

Главное, мне кажется, — словить вот этот момент: ребенок сидит на уроке с включенным мотором — бу-бу-бу! И не один такой урок (это со всяким бывает), и даже не один предмет…

Если словили, то сообщить ребенку: мы понимаем, что происходит, ты не наедине с этим кошмаром, мы все вместе будем с этим работать и обязательно что-нибудь придумаем. Будем сотрудничать, а не сражаться и не закрывать глаза, — вы понимаете? И твое место в этом мире однозначно существует, и мы все сделаем, чтобы тебе помочь его найти и занять, а от тебя вот прямо сейчас нужно конкретно вот это…

Кстати, Сережа Тарасов из моего детства к концу восьмого класса уверенно отличал дополнение от подлежащего и умел решить задачу в два действия. Остальное, правда, так и списывал с меня, но даже от этих небольших достижений (ему впервые стало понятно, что именно он делает в школе) похудел, приободрился и ногти стали чистые…

Маленький Сережа с надеждой взглянул на своих родителей. Мать встала с кресла, сделала шаг вперед и порывисто обняла сына.

А я мысленно передала привет Сереже из своего детства и пожелала ему, где бы он сейчас ни находился, всяческих удач и благополучия.